Мишка Трошин
(быль)
1.
Бывает так, что одним людям везет с самого рождения, а другим – совсем наоборот: то понос, то золотуха, то ноги кривые, то зубы шатаются…Кто-то винит Бога, кто-то Судьбу-злодейку, кто-то непутевых родителей, зачавших его, видимо, глубоко во хмелю…
Мишка Трошин не винил никого.
Он просто с детства стеснялся сам себя – своей низкорослой нескладной фигуры, редких и жалких кудряшек, жирных прыщей и вечного заикания. Его старшему брату Лёхе досталось от родителей все самое лучшее – и стать, и голос, и волос. А Мишка явно родился бракованным…
За Лёхой неотвязно бегали девки, ругались из-за него, царапали друг другу смазливые мордашки на танцах в старом сельском клубе. Из-за Мишки не дрался никто. Когда Лёха брал в руки гитару, залихватским кивком головы отбрасывал с глаз густой смоляной чуб и начинал петь низким грудным голосом, все вокруг замирало, а от девок шли такие сладкие испарения, что впору было задавиться. В такие моменты Мишка украдкой надевал фуфайку, валенки, и огородами пробирался к деду Еремею.
Старик его любил. Неизвестно за что. Всегда выслушивал его терпеливо, и был, пожалуй, единственным человеком в селе, кто не смеялся над его заиканием. Дед Еремей нюхал табак и подпольно гнал ядреную самогонку. Вечерами у него во дворе крутились безденежные малолетки и просто деревенские хмыри в надежде на дармовой стопарик. Они готовы были на все – рубить дрова, таскать деду воду, разгружать уголёк, а на первые стойкие морозы ноября, когда по всем дворам шло сплошное свиное кровопролитие, у дедовых ворот выстраивалась целая очередь «помощников».
Мишку дед не эксплуатировал – он его душевно обожал. Поэтому всегда поил на дармовщинку. Разговоры их всегда затягивались за полночь. Домой Мишка приходил – вернее, приползал – мягкий, рыхлый, похожий на переваренный пельмень, и обязательно попадал валенком в подойник, стоящий у порога. Мать вскакивала и разражалась громким потоком матов:
- Один – кобель! Второй – алкаш! – кричала она, - За что же мне это, Господи?!
Замолкала она лишь тогда, когда Мишка уже изготавливался спать у порога. Она взваливала его на себя, тащила волоком до дивана, раздевала и плакала. Как все матери, она больше любила и жалела младшего, невезучего…
И Мишка позволял себя жалеть, ибо считал это справедливым.
2.
После школы Алешка пошел учиться в районный ДОСААФ на водителя, куда по блату устроился работать и получил отсрочку от армии. Мишку через год буквально силком затащил все в тот же ДОСААФ и заставил выучиться. В результате получилось так, что попали они в один призыв и в одну команду.
Сначала их натаскивали в учебке под Ашхабадом, потом самолетом перебросили за границу, в чужую негостеприимную азиатскую страну. Лёха освоился быстро, а Мишка – все по тому же закону подлости – страдал от жары, пыли и пота. Все тело у него горело и чесалось, и он грешил на несуществующих вшей.
Лешке шли письма от девчонок. Мишке иногда писала мать. Лёха, ненормальный, не жалея башки и не думая о матери, лез порой в самое пекло, а Мишка, к своему стыду, часто испытывал тошнотворные затяжные приступы лихорадочного страха…
Лешку в части уважали, над Мишкой – потешались. Не будь брата, долгой бы ему служба показалась... Осознавая это, Мишка еще больше замыкался в себе.
Судьба-злодейка нет-нет, да выкинет ферт!!!
…Со службы Лешка вернулся Героем Советского Союза, и – без ног, обрезанный по его словам – «по самое «не хочу»». А Мишка – с единственной «наградой» – с тяжелой контузией. Позади осталось самое страшное – письмо матери с вестью о ранении брата, полгода круглосуточных бдений у его кровати, чтобы руки на себя не наложил, на простыни не удавился…
Возвращались они вместе. Лёшка с нервной бойкостью катил на доске с колесами и весело окликал онемевших от растерянности односельчан. Мишка шел молча, немного сгорбившись…
Говорить он боялся – после контузии голос его стал тонким, еле слышным, и постоянно срывался. Когда приходилось говорить, Мишка сипло кашлял и краснел. Лицо его становилось багровым и страшным. Мишка часто курил, а на вопросы старался отделаться кивком головы или пожиманием плечами.
Прежние Лешкины невесты давно повыходили замуж, но малолетки и выпускницы нередко заходили к ним на огонек – послушать, как поет «герой-афганец Лёха». Мишка поначалу толкался среди них, потом постепенно скис и снова начал наведываться к деду Еремею. Старик за эти годы сильно сдал, спился, но Мишке обрадовался. И прежняя их дружба возобновилась.
3.
…По весне умерла мать.
Мишка не мог видеть, как ее зарывают в землю и ушел в другой конец кладбища, там, упав на старую покосившуюся скамейку, застонал, завыл своим тонким, нелепым голоском…
После смерти матери отец взлютовал.
- Догеройствовал! Мать не пожалел, дармоед окаянный! – орал он на Лёху.
Мишку вообще не пустил на порог. Сказал:
- Иди к своему Еремею, его и позорь. А мне своего горя хватит!
В один из вечеров он разогнал толпу Лёшкиных малолеток и разбил о шкаф гитару. В тот вечер Лёха тоже спасался от отца у деда Еремея, и в первый раз в жизни не просто напился – ужрался…
Два года прожили они у старика. Отец по-прежнему зверствовал, мир ненавидел, по улице идя – людей не замечал.... Мишка работал в колхозе шофером, кормил, одевал и обстирывал алкаша-старика и калеку-брата. Лёшка постепенно втянулся в пьянку, потерял свой живой блеск в глазах, стал часто задумываться и совсем перестал петь. С Мишкой он по трезвому не общался. Пьяный в карты играл, щелкал его «шестерками» по носу, смеялся, а трезвый сидел весь день у окна и огрызался.
Девки одна за другой выходили замуж, выбирая в мужья сопливых пацанов, не нюхавших пороху. Братья Трошины уже как бы для них и не существовали…
Заскучавший Лёшка спьяну повадился ездить в клуб, и как-то ночью на мосту его сбила машина. Когда Мишка нес домой на руках окровавленный безжизненный комок братова тела, он даже не плакал, а только покачивал головой и тихо шептал: «Ах ты, братка! Ах ты, Леха!»
А через год он стоял уже перед четырьмя родными оградками, читая по очереди:
Трошина Валентина Яковлевна – мамка…
Трошин Алексей Николаевич – братуха…
Трошин Николай Васильевич – отец…
А немного поодаль – скромная могилка старого бобыля Еремеева Степана Игнатьевича – родного дедки Еремея…
4.
…По селу прокатилась «новость»: Мишка-контуженный женился!
Хоть и не женился он вообще, а его на себе, можно сказать, женила разбитная одиночка Любаха Шевченко. Она была десятью годами старше его, имела двух сыновей-хулиганов, не знавших в лицо своих отцов. Однако, баба была строгая, чистоплотная, работящая и злющая на язык.
Мишку за любую провинность гоняла, как «сидорову козу», но по деревне его нахваливала. То в магазине, то на ферме то и дело слышался ее зычный голос: «Не-е-е, бабы! Мишка мой – мужик что надо! Таких – еще поискать!»
При Любаше Мишка воспрял духом, бросил пить, купил себе адидасовский костюм. В этом костюме он гордо вышагивал по селу, ведя под ручку свою ненаглядную. Любашины сынки его обожали и ездили на нем верхом во всех смыслах. Мишка постепенно завел пасеку, свиней, кроликов, и – к немалому удивлению сельчан – занялся охотничьим собаководством.
Это дело настолько увлекло его, что он, накопив денег, купил себе пару породистых гончих. Это окромя-то своры лаек во дворе! Любаша не то, чтобы поощряла его, но и не строжилась, глядела на его чудачество с любопытством – что будет дальше?
Мишка вместе с пацанами натаскивал собак. Делал это по книгам, качественно. Вскоре он получил охотничий билет и несколько грамот от районного общества собаководов. А еще через пару месяцев повез своих красавиц на областную выставку. Собаки заняли второе место, а Мишка получил пусть небольшую, но безумно приятную денежную премию, и – моральное удовлетворение.
На обратном пути в поезде он, уже не стесняясь своего писклявого заикания, пытался убедить весь плацкартный вагон в пользе собаководства. Его поняли, поддержали, послали за водкой…
Очнулся Мишка на вокзале в районном городке. Очнулся – и похолодел от ужаса: не было при нем ни собак, ни грамот, ни денег, ни даже адидасовского костюма!...
Из ментуры его забирала Любаша. Она его не корила. Привезла вещи, оформила все формальности, и весь путь до автобуса устало молчала.
Дома жизнь пошла своим чередом: работа, огород, пчелы, кролики, свиньи, свора лаек во дворе… Но Мишка тосковал по красавицам-гончим. Денег на собак Любаша тратить не разрешила:
- Хватит! Посмешили народ – и будет с тебя!
Но тоска Мишкина не проходила…Он начал прятать от жены деньги, однако, необходимая сумма была столь велика, что заначки едва хватало, чтоб напиться. Пил он тайком. Пьяный прятался от Любаши: летом – в огородах, в картошке, а зимой – у знакомых или в старом прогнившем домишке Еремея-покойничка.
Любаша находила его и с громкими причитаниями:
- Вот ведь сглазила ирода - дура злоязыкая! - волокла его домой…
В один прекрасный день она выставила Мишкины вещи за дверь, и никто в деревне этому не удивился. В родительский дом Мишка не пошел, ноги не понесли…Стал жить в Еремеевой хибаре. Запил еще больше. На работе прощать и прикрывать его замучились, сняли с машины от греха подальше и перевели в слесаря со строгим выговором в трудовой книжке.
Но Мишку не проняло. В гараже сипел мужикам вечно хмельным голосом:
- Д-да я же люб-люблю ее, ду-ду-дуру вред-дную!
А по ночам плакал, лежа калачиком на старом неразобранном диване деда Еремея.
… А зимой Судьба сыграла с ним очередную идиотскую шутку: сам спьяну не заметил, как уснул в сугробе. Может и прибрал бы его Господь, да шли мимо ребята из клуба, увидели, вытащили из сугроба, домой донесли, позвонили из клуба в «скорую»…
Обморозился Мишка сильно. На одной ноге лишился стопы, на другой – половины пальцев. После операции, отходя от убойной дозы наркоза, он буянил в палате, и на все отделение голосил неизвестно откуда взявшимся мощным голосом:
Вниз по Волге-реке,
С Нижня Новгорода,
Снаряжен стружок,
Как стрела летит!
Любаша возила ему пельмени и варенье, жалела его и обихаживала лучше родной матери.
Из колхоза его уволили по инвалидности. Он освоил протез и во всю силушку взялся за хозяйство. Любаша опять приняла его.
Недавно я встретилась с Мишкой на улице.
- Привет, вояка! Как дела? Живой?! – спросила я.
- А чт-то со мной ст-т-танется? – ответил Мишка приятным бархатным баритоном, однако, по-прежнему заикаясь…
1993.
