Она никак не могла оторвать взгляд от окна. Но всё же, вздохнула и встала со старинного, поскрипывающего жалобно, кресла-качалки. Плед, которым она укрывала колени, сполз на пол. А на спинке кресла остался висеть расписной шерстяной платок. Длинным своим краем он касался маленькой подушечки думочки с вышитым на белёсом ситце ёжиком. Подушка смялась и казалось, что ёжик сделал недовольную гримасу, словно жалел, что не может почувствовать тепло близкого человека.
А она, утонув в высоких вязаных тапочках с огромными помпонами на витых шнурочках, подошла к плите и стала готовить ужин.
Сначала добавила свежих сухих дров в очаг под конфорками и в камин, что уныло потрескивал догорающими углями. Потом повязала фартук и начала резать лук.
Прислушалась.
Нет, показалось.
В комнате было тихо, и никто не издавал ни звука. Только неприятно билось о стекло проснувшаяся среди зимы муха. Лёгким движением руки с ножом, тыльной её стороной, она поправила непослушный локон. На разделочную доску упала капля.
- Это лук. Просто очень свежий лук, - сказала она себе и перестала его резать. Присела за стол. Опустила лицо в ладони и замерла.
Тяжело вздохнув, опять принялась за готовку. «Он любит эту странную картошку под названием «Пушкин». Только надо очень точно подобрать время варки и степень поджаристости. А если и не получится сделать так, как он хочет, то ничего не скажет. Будет хмуриться и, надув губы, как маленький, молча есть. А я буду сидеть напротив и смотреть на него. Положив на сложенные в домик руки свой подбородок. И хлопать ресничками.
Только вчера он не пришёл.
И позавчера тоже…»
Высоко в небе сквозь прорехи в тяжёлых осенних тучах смотрела на неё луна. На домик с окном под красной черепичной крышей, на этот, такой спокойный и тёплый свет ночной лампы, так необходимый кому-то этой осенней холодной и ветреной ночью.
На её одинокую планету, где кроме старого домика с небольшим садиком во дворе, не было ничего. Совсем ничего. Уже много-много лет.
Веков.
Тысячелетий.
Она не знала, что уже давно умерла.
Подниматься в гору по зимнему лесу - дело не простое. Сил уже нет, а ноги вязнут и вязнут в снегу, цепляются за невидимые под настом ветки и стволы, пронизывают тело жгучей болью. Он вытер пот брезентовой рукавицей с опушкой из натуральной овчины. Взглянул на солнце в орнаменте сосновых макушек. Такое голубое небо… Такое безмятежное и прекрасное! Облака. Улететь бы с ними… Но надо идти.
Шаг… Ещё один…
Он не помнил, куда он идёт. И сколько уже прошёл. Он знал одно: останавливаться нельзя.
Вчера это была бескрайняя Алтайская степь с пологими склонами, лёгким тёплым ветерком и прекрасными рододендронами у самой кромки ледника на берегу чистого, как слеза, горного озера.
Если б не эта проклятая расщелина. Ногу он, наверное, сломал. Но идти мог. Правда, с трудом.
А два дня назад он изнывал от жажды в песках какой-то пустыни. Губы растрескались, щёки и шея горели, а язык во рту разбух и не ворочался. Помнил он и каменистое плато, абсолютно лишённое растительности. Мерзкий серный запах, тяжёлые низкие тучи. Плиты базальта, а между ними то и дело всхлипывают и чавкают вулканические грязевые лужи.
Темнело. Мороз крепчал, и солнечные лучи уже не грели так, как днём. Застегивая телогрейку, он с трудом попадал пуговицами в петли. Подъём вытягивал последние силы. Холод сковывал тело и клонил ко сну. Но он знал, что в конце пути обязательно увидит маленький домик, покрытый выцветшей от времени черепицей. Там его ждут отдых и сон. Забытьё. Так было уже много-много раз. Но до него ещё надо дойти, а подъём всё не кончается. Он напряжённо вгляделся вперёд сквозь стволы сосен, но просвета не было видно. Нигде.
«Надо идти».
Сколько раз он терял сознание сегодня? Стемнело. Он перевернулся на спину и вытер снег с лица. Луна. Такая огромная и грустная. «Это хорошо. Хорошо, что полная луна. Я должен встать. Должен!». Теперь он уже не шёл, а стремился вперёд. От дерева к дереву, опираясь о ветки, раздирая руки и поднимаясь, он отталкивался и падал к следующей сосне. Левая варежка потерялась. Он зачерпнул рукой снег и лизнул. Снег был красный и солёный. «Я дойду… я дойду… - стучало в висках, заполняло гулом тяжёлую, уставшую голову, - я дойду!».
Он очнулся от странной щекотки. Приоткрыл глаза в инее ресниц. «Белка. Смешная…». И опять ушёл в небытие. Прошёл час. Или четверть часа? Он не знал. Он просто схватил ветку и встал. Та жалобно хрустнула, но не сломалась. И сделал ещё один шаг.
Прежде чем упасть лицом в снег, он увидел огонёк. Тёплый, жёлтый огонёк, мерцающий в наступившей темноте ночи одинокой лампадкой.
***
Ласково хрустели дрова в небольшой буржуйке. На ней стояло полупустое ведро талой воды. В нём плавали мелкие веточки, кусочки пепла и берёзовая серёжка. Немного дымила керосиновая лампа на столе из неоструганых досок. На гвозде висела телогрейка, а под ней сохли кирзовые сапоги, прикрытые фланелевыми портянками. На нарах у стены лежал, заменяя подушку, «Егор» (так в этих местах называют простой, не держащий форму, дешёвый рюкзак). Он сидел за столом, аппетитно наворачивая картошку «Пушкин». Руки ещё плохо слушались, и вилка, протыкая картофельный кружок, отваренный и немного поджаренный до румяной корочки, соскальзывала, царапала тарелку и издавала очень неприятный звук. Он морщился. То ли от звука металла по эмали, то ли от того, что картошка немного недожарена и чуть-чуть переварена. Напротив, на другом конце стола, никого не было. Бревенчатая стена. Вековой кедр. Старая, основательно сделанная табуретка.
Он замер, не донеся до рта вилку. Казалось, он смотрит далеко-далеко. Дальше стола и рубленой стены зимовья, дальше гор и непроходимой тайги, дальше Земли и Неба…
Казалось.
И он это знал.
Как и то, что завтра снова отправится в путь
.
И послезавтра.
И через тысячу лет.
