Посвящаю моим родителям
МЫ БЕЖЕНЦЫ
На днях, ровно за месяц до очередной годовщины со дня начала Великой Отечественной войны, мне исполнится 80 лет. 80! С начала войны — страшной, опустошающей — минуло 72 года. А тогда мне только-только исполнилось восемь лет. В старости детство, юность вспоминаются в мельчайших подробностях. И сегодня я вспоминаю все доступное моему тогдашнему восьмилетнему возрасту, эпизоды этого незабываемого «начала».
У каждого была своя война, своя в той мере, как шла она по его жизни, ломая ее и калеча, выстраивая по своему безжалостному сценарию. Я напишу о «своей» войне, на память детям и внукам, а может, они передадут это знание и дальше — своим детям и внукам ...
Мой отец, Владимир Павлович Кучковский был кадровым офицером. Накануне описываемых событий — старшим лейтенантом, 34 лет от роду. Мы с мамой жили в городе Курске (это родина моих родителей и моя) почти все время вдвоем.
Папу военная служба отправляла то в одно место, то в другое. Он появлялся в доме, возвращаясь после очередного отсутствия, веселый, жизнерадостный, всегда с подарками для меня и мамы.
В доме становилось шумно и тесно от гостей. Отец хорошо пел под свою гитару. Именно с того времени я запомнила мелодию романса с красивыми словами « Осень — прозрачное утро». Еще все просили спеть романс о богатой даме, ставшей нищенкой на паперти: «...подайте милостыню ей», — подпевала компания. Много лет спустя, в университете, из курса по зарубежной литературе я узнала, что слова этого романса принадлежат французскому поэту Беранже. Хором любили петь цыганскую песню «Мой костер в тумане светит...». Весь вечер папа не выпускал из рук гитару, с удовольствием подчиняясь просьбам собравшихся друзей.
Поздней осенью 40-го года (было уже очень холодно и у меня болело горло) папа появился как всегда, неожиданно. Говорили: «После польской компании». Но привычного праздника по случаю папиного возвращения не было.
Родители что-то изо дня в день горячо обсуждали. И мама бывала до слез расстроена и очень недовольна. Наконец и я стала понимать, в чем дело: папу направляют надолго на новое место службы, и он хочет, чтобы и мы с мамой поехали вместе с ним.
Отличная новость: поезд, новые места... А мама почему-то упрямится, не хочет оставлять свою работу в медицинском институте, запирать квартиру, к тому же в следующем году мне идти в первый класс...
Но, слава Богу: наконец договорились — в комнатах появились чемоданы, ящики, большие коробки. Значит, едем! Папа рассказывает нам, что будем жить на самой границе, что через речку там видно людей, живущих в другой стране. И Новый год будем встречать уже там. «А елка?» «Там елки растут прямо возле дома».
Вещи сданы в багаж. Мы занимаем почти целое купе в вагоне. Едем через Москву. Пару дней гостим у друзей 'юности родителей, потом — снова поездом до Минска, где пересаживаемся на местный поезд. И, наконец, на какой-то маленькой станции выгружаемся на встречающую нас машину.
Утром оказывается, что Троуготово совсем даже не городок, а небольшое селение. Взрослые говорят, что это бывшее имение польского пана. Мы поселяемся в одной из комнат большого дома. Комната огромная, с большими окнами и стеклянными дверями на балкон. В комнате рядом живут наши ближайшие соседи — тоже семья военного командира Лукина. Мама вместе с тетей Зоей Лукиной хлопочут на большой кухне, где прямо посередине сверкающая белым кафелем большая печь (все в этом доме большое — окна, двери, высоченные потолки). А мы с Леней, сыном Лукиных, моим ровесником, бегаем среди елок, окружающих дом, строим снежные крепости, наслаждаемся свободой, о которой в своих городах и не помышляли.
Вот молоденький розовощекий с мороза красноармеец притащил пушистую елочку. Вечером наши отцы устанавливают зеленую красавицу в просторном зале, где никто не живет, зато много места, чтобы скакать и кувыркаться. Елочку украшаем мандаринами, красными яблочками и конфетами «Тузик». Игрушек маловато. И папа предлагает из цветных бумаг и фольги клеить для украшения елки цепи. Словом, предновогодней суетой заняты все и взрослые, и дети.
Помню, мама с тетей Зоей на санях, запряженных парой лошадей, ездили накануне Нового года в город Брест (говорили, что это совсем близко) и привезли с рынка красивую прозрачную розовую посуду и большую свиную голову. В доме запахло холодцом, внушительных размеров кастрюля долго источала на плите его пряный аромат. Во всем доме царила веселая атмосфера приближающегося праздника. Встречали Новый 1941 год!
Елка нарядная, со свечами и конфетами, мама и папа, любящие и любимые, рядом, есть хороший товарищ... Ну, что еще нужно для полного детского счастья?
Едва отметили начало нового года, пришло не очень приятное известие: папу опять переводят на новое место службы. «Это — совсем рядом и к тому же — город, как ты хотела», — успокаивал он огорченную новыми сборами маму. Опять — чемоданы и коробки, машина и дорога... На этот раз, действительно, дорога недолгая: через 2—3 часа въезжаем в небольшой городок — Слуцк. Здесь размещается 55-ая стрелковая дивизия, в которой служит мой отец.
Снова обустраиваем свой дом. На этот раз комната небольшая на третьем этаже командирского семейного корпуса, расположенного на территории военного городка. Вокруг — красноармейские казармы, и вся их жизнь протекает на наших, ребячьих глазах. Дети из нашего дома, особенно мальчишки, крутятся целыми днями под ногами у военных, маршируют рядом с их строем. А потом только и разговоров и дома, и на улице о том, что происходило на плацу.
Рядом с нашей комнатой занимает такую же семья капитана Морозова. Мама быстро подружилась с его женой, тоже тетей Зоей. Оказалось, Морозовы — наши земляки-куряне. А у меня — новый товарищ, мой ровесник Юра.
И так выходит, что я становлюсь членом мальчишеской компании. Играем в войну, о которой только и говорят взрослые, ловим шпионов — о чем тоже слышим частенько и в разговорах родных, и по радио. Какими же еще быть играм детворы, живущей в военном городке со своими отцами-военными?
Однажды решаем готовить для службы на границе дворовую собаку Альму. Это добрейшее существо только что ощенилось и, накормив полдюжины толстеньких щенят, несется во двор, к детям. Я забираю всех щенков и приношу их к нам домой. Про себя думаю, что выкормлю их сама, зато они не будут мешать тренировать Альму.
Вечером родители устраивают мне большой нагоняй и до моих слез объясняют, как переживает собака, потерявшая своих детенышей. Вместе с папой, рыдая в голос, я отношу щенят в подвал, к Альме. И мы долго стоим с отцом, смотрим, как облизывает своих детенышей собака, как нежатся у нее на мохнатом животе попискивающие толстенькие щенки.
Эти мгновения так остро запомнились мне, именно тогда я впервые почувствовала, как это страшно потерять родителей. Мне кажется, что и сегодня, более полувека спустя, я ощущаю родной запах отцовской шинели, когда, обхватив его руками, я прижимаюсь лицом к шершавому сукну. Вот он гладит мою голову: «Ну, не будем больше горевать — плакать. Ведь все хорошо обошлось, а ты теперь знаешь, как плохо разлучать детей с родителями».
Дорогой папа, ах, как хорошо я теперь это знаю!
А дни становятся длиннее, приближается весна. Тает снег, и теперь наши игры перемещаются к ручейкам. Пускаем кораблики, соревнуемся в прыжках через потоки талого снега. Частенько прихожу домой с мокрыми ногами. Руки стали жесткими, все в цыпках. И какое же наказанье, когда мама поливает их глицерином! Эта экзекуция совершается на кухне, где после совместного ужина сидят за столом наши с Юрой отцы. Склонив головы над разложенной картой, они перечисляют названия мест, захваченных немцами. Рассказывают, что со слов очевидцев-сослуживцев, за рекой Буг кипит оживленная армейская жизнь. А от нас к немцам идут эшелон за эшелоном, груженные всяческим добром: зерном, металлом... «Но для нас в этом ничего опасного нет, — успокаивают мужчины растревоженных мам, — у нас добрые отношения с Германией. Мы помогаем немецкому народу пережить трудные времена». Папа приходит домой все позже и позже. И засыпая, я часто слышу, как он шепотом просит маму не волноваться: «Просто стало больше оперативной работы».
Весна тем временем совсем расправила крылья. Утонули в бело-розовом яблоневом цвете деревья, окружающие казармы. Женщины ходят в ярких платьях. Уже припекает солнце и со двора так не хочется уходить. С утра до поздних сумерек — прятки, лапта, классики, прыгалки...А меня нагрузили занятиями музыкой. И каждый день с большой нотной папкой я хожу в дом к дивизионному капельмейстеру. Его жена учит меня играть на пианино. Так осуществляется мечта моей мамы, а для меня эти занятия — сущее наказание. Идти на урок музыки приходится мимо заболоченного пруда, а там мальчишки азартно ловят лягушек. И как-то я не выдерживаю и присоединяюсь к ним. В траве «отдыхает» нотная папка, сброшены сандалии и, стоя по колено в воде, я высматриваю лягушек, хватаю зазевавшихся и погружаю в большую банку с водой — будем дрессировать. Дома я ставлю банку в укромный уголок, где стоит мамина швейная машинка. Но вот мама садится за шитье, и раздается оглушительный крик. Оказывается, как только заработала ножная педаль машинки, лягушки стали дружно выскакивать из банки. И холодные скользкие шлепались на мамины босые ноги. Вечером решался вопрос о наказании. К тому же выяснилось, сколько пропущено уроков музыки. Лишили меня сладкого на целую неделю. А конфеты были самой большой слабостью длинноногой худющей девочки. Всякая еда была для меня наказаньем, особенно творог и сметана, и только конфетам никогда не было отказа.
21 мая отметили мой день рождения: 8 лет. Накануне я перед зеркалом сама подстригла себе челку, поскольку предполагалось фотографирование — ведь осенью мне идти в первый класс и, как говорила мама, беззаботный период детства заканчивался. Так как я уже знала все буквы, то сама, правда с ошибками, подписала снимок. И он сохранился. На фото серьезная девочка с криво подстриженным чубчиком в белой вышитой кофточке (мамин подарок ко дню рождения). С брошкой — медвежонок на велосипеде, подаренной папой. В этот же день папа подарил мне еще гуттаперчевую куклу, которая тут же получила имя — Люся. Мне так не нравилось мое имя — Вероника. Ни одну девочку, где бы мы ни жили, так не звали. Зато Людмил было всегда много. Мне тоже хотелось носить такое имя!
Пусть хоть моя кукла будет Люсей.
...На ужин 21 июня мама нажарила оладьи и сварила розовый кисель. За столом я, как обычно, сопротивлялась ее желанию накормить меня оладьями. «Только кисель!» — умоляла я. Получив согласие, быстро выпила стакан сладкого киселя — и сразу в постель. Сквозь наплывающий сон слышу громкий стук в дверь: папу снова вызывают на работу. Как поздно!..
Просыпаюсь я оттого, что мама тормошит меня, и тут же слышу сильный грохот. Может, это гроза? «Быстрее вставай!» — торопит мама. Сама она в накинутом поверх ночной сорочки халатике ищет под кроватью туфли. Но снова снаружи страшный грохот. Может, гроза? Мама хватает меня за руку. И мы обе босиком выскакиваем из квартиры.
Во дворе в этот предрассветный час полно наспех одетых женщин и детей. Маленькие — те, что на руках, громко плачут спросонья. «Бомбежка! Бомбежка!» — кричат вокруг. Кто-то предлагает: «Скорее через дорогу, в поле — подальше от домов!». Бежим к полю. Но дорогу преграждает красноармеец с ружьем: «Куда вы?! Там же боевые склады. Попадет бомба — всем конец!» И тут над дорогой появляется самолет, он летит так низко, что видны не только кресты на его крыльях, но и голова летчика за стеклом кабины. Боец командует: «Все на землю!» Падаем кто в дорожную пыль, кто в придорожные канавы, заросшие травой. Будто чирикая, в землю вонзаются пули, летящие с этого самолета. И вдруг падает красноармеец, руководивший нами. Он не бросился на землю, а стоя целился из винтовки в самолет. Пуля сразила нашего спасителя, преградившего дорогу к складам с горючим и боеприпасами. А там уже полыхает пламя и рвутся снаряды. Едва стихло, мама с тетей Зоей решают вернуться домой, чтобы захватить кое-что, а главное обуться. Открываем дверь в подъезд и видим: между вторыми третьим этажами рухнул лестничный пролет — путь домой отрезан. Все женщины решают: «Надо идти в лес, там спокойнее. Когда мужчины разберутся с этой провокацией, догадаются, где нас искать.
К полудню солнце стало припекать даже в тени деревьев. Хотелось пить, донимали комары. Но было так тихо, что казалось — бомбежка нам приснилась. Уже заговорили о том, не пора ли вернуться по домам. Но большинство склонялось к необходимости переждать до тех пор, пока не появятся мужья и не объяснят, как следует поступить. И вдруг на лесной дороге появилась черная эмка — легковая штабная машина. Буквально на ходу из нее выскочил папа. Его обступили с вопросами, слезами. «Это — война! — разрушил отец зародившиеся было у нас иллюзии о внезапной провокации. — Немцы нарушили мирный договор» Со слов отца оказалось, что мы выбрали неправильный маршрут: «Вы идете навстречу врагу. Надо двигаться на восток, к Бобруйску. Садитесь в машину, у меня есть несколько минут, чтобы вывезти вас на нужную дорогу»
В машину набивается людей — не сосчитать. Стояли даже на подножках, держась за открытые окна. Вот и остановка. Папа смотрит на часы: «Дольше не могу» Он целует маму: «Лизочка, постарайтесь добраться до Курска!» Поднимает меня к своему лицу: «Береги маму, дочка!» Машина трогается и, чуть — чуть отъехав, останавливается. Мои родители бегут навстречу друг другу. Обнимаются, так повторяется еще и еще... В тот год им было по 35 лет, и они очень любили друг друга. И теперь мне кажется, в этом затянувшемся прощании было предчувствие непоправимой беды и разлуки навсегда.
Мы идем по лесной дороге до самого вечера, изредка присаживаясь отдохнуть. Выходим на маленькую станцию. По счастью — на путях состав товарняка с паровозом с той, нужной нам восточной стороны, куда наш путь-дорога. Не успели отъехать, закружились над составом два вражеских самолета. Поезд остановился. Изо всех вагонов выскакивали люди — и врассыпную. Мы очутились в небольшом озерце. Но мне вода почти по горло. Мама с какой-то женщиной подняли меня над водой и так держали все время налета одна — за плечи, другая — за ноги, живот касался воды. И тут я вспомнила про оладьи и кисель, оставшиеся на кухне: «Я бы съела оладик!» Мама шлепнула меня и раздраженно прикрикнула: «Теперь забудь про оладьи!»
Бомба попала в паровоз, он и еще несколько вагонов горели, зловеще освещая густеющие сумерки. Значит, нам снова предстоял трудный пеший путь. Крестьянские дома попадались редко. Их обитатели суетились во дворах, закапывая в землю свое нажитое, чтобы схоронить от врага. На просьбы беженцев чаще всего отмахивались: «Ступайте, ради Бога, поскорее. Вы жены военных, нас из-за вас немцы не пощадят» Но в одном доме маме дали несколько сырых картофелин, и мы уже предвкушали, как испечем их на костре. А кто-то разжился хлебом, кусочком сала. Так что предстоял долгожданный ужин.
Почти совсем смерклось, когда навстречу нам из-за деревьев вышли три здоровенных вооруженных немца (наверное, десант), Увидев, что перед ними только женщины с детьми, они закинули за плечи свои автоматы и со смехом, переговариваясь, стали обыскивать всех женщин, отбирая все съестное. Один из них похлопал маму по животу, где у нее были припрятаны под халатом драгоценные картошки, засунул руку за пазуху и вытащил их одну за другой. Громко смеясь, он закинул клубни подальше. Никого из нас немцы не тронули, только подтолкнули: мол, идите дальше своей дорогой. Было уже совсем темно и тихо. Начали устраиваться на ночлег. Я спала у мамы на коленях и, иногда просыпаясь, видела, как многие женщины рвали какие-то бумаги. Позже мама объяснила мне, что рвали документы, свидетельствующие о том, что они жены военнослужащих. Так были напуганы женщины неожиданной встречей с немецкими десантниками. Мама сберегла в кармане халата справку, которую в последнюю минуту передал папа.
Этот единственный документ (все прочее осталось в покинутой квартире, в Слуцке) много раз помогал нам и до сих хранится в нашем доме среди прочих реликвий. Вот его содержание:
Слева, в верхнем углу штамп штаба 55-ой Стрелковой им.
т. Ворошилова дивизии с датой 22 июля 1941 года.
Справка. Выдана настоящая гражданке Кучковской Елизавете Николаевне в том, что она вместе с дочерью Вероникой эвакуированы из города Слуцк, БССР к новому месту жительства гор. Курск, ул. Ленина, д. 20, кв. 3. Месячный оклад содержания мужа, находящегося в Действующей Красной Армии по штатной должности составляется ДЕВЯТЬСОТ рублей. Настоящая справка выдана для предоставления Райвоенкомату для получения подъемного пособия семье. Основание: директива н-ка ФУ НКО № 1236. Нач. штаба подполковник Елшин. Казначей штаба тех. инт. 2 ранга Балашов.
Едва рассвело, тронулись в путь. Но так хотелось спать. Ноги заплетались в холодной росистой траве. Мама теребила, понукала, а потом посадила меня на закорки. Но в таком положении еще больше хотелось спать, и снова я была поставлена на ноги.
Два дня добирались до Бобруйска. Где-то подбирали нас, сжалившись на запряженную в подводу лошадь. Особенно детей. У многих ведь на босых ногах были кровавые ссадины. Случалось, иной отрезок пути проехать и на попутном грузовичке. И тут вспоминаются два случая, буквально потрясшие меня и навсегда запечатлевшиеся в памяти.
Бредем по лесной дороге и вдруг слышим шум приближающейся машины. Это хороший знак: может, повезет и нас подвезут хотя бы еще несколько километров. Женщины с детьми заступают дорогу грузовику, чей кузов поверху закрыт брезентовой плащ-палаткой. Из кабины выскакивает лейтенант, словами и жестами пытается объяснить усталым, обессиленным женщинам, что в кузове нет места ни для одного человека. «Не могу! Не могу! Разойдитесь, пропустите машину!» — пытался он оттеснить к обочине толпу, обступившую машину. И вдруг какая-то женщина, изловчившись, сорвала укрывавший кузов брезент. Страшный груз открылся нам: вперемежку головы к ногам, поперек и наискось лежали в кузове окровавленные тела убитых красноармейцев. «Везу в братскую могилу...» — объяснил командир разом притихшей толпе. Именно в ту минуту, впервые в жизни увидев мертвых — столько! — и кровь, кровь, кровь, я поняла, что война — это очень, очень страшно. До этой минуты наше беженство казалось чем-то вроде опасной игры, приключения, даже бомбежка, немецкий десант.
Тогда же, в том горьком «путешествии» с его голодом, ночным холодом, сбитыми в кровь ногами, ужасом от шума летящих в небе самолетов, я получила первые не детские уроки, открывшие мне, что люди бывают хорошие и плохие, а страх и опасность озлобляют и слабых делают сильными в своей ненависти к несправедливости.
В одном маленьком поселке женщины плотно обступили представителя местной власти и умолили его дать машину до Бобруйска. До города оставалось еще километров 15—20, но идти пешком уже просто не было сил. На небольшую площадь выехал грузовичок. Все кинулись к машине, подсаживая в кузов в первую очередь детей. И тут снова произошло событие, запомнившееся мне на всю жизнь своей парадоксальностью: жестокой справедливостью. Одна из женщин, видимо местная, так как в нашем скорбном путешествии она не участвовала, помогла подняться в кузов своему довольно большому мальчику. И ухватившись за дощатый борт, поставила ногу на колесо машины, чтобы забраться в кузов тоже. Подол ее легкого платья откинулся на грудь, открыв бедра, унизанные с помощью круглых резинок кольцами, браслетами, часами. На мгновение посадка прекратилась, все как будто оцепенели. И вдруг женщин прорвало — с ругательствами и проклятиями они принялись отрывать от машины эту пассажирку за волосы, разрывая в клочья ее одежду. Высадили из кузова ее плачущего сына. Если бы не шофер, не подоспевшие красноармейцы, этот яростный самосуд закончился бы непоправимой бедой. Вся горечь этих нескольких дней невозвратимых потерь, бесконечный страх за детей нашли выход в дикой мести, обрушившейся на голову предусмотрительной и хозяйственной дамы.
В Бобруйске, на станции царила суматоха. У здания, где размещался военный комендант — людское столпотворение. Вышло распоряжение коменданта — в первую очередь отправлять на запад жен военнослужащих с маленькими детьми, одним словом беженцев таких, как мы.
Здесь, на станции мы впервые за несколько дней пути досыта поели и попили. На сколоченных из досок столах; лежали крупно нарезанные куски ржаного хлеба, молоко в металлических чайниках и стеклянных банках. Можно было есть холодную картошку в мундире и зеленый лук. Тут же на столе в миске была насыпана крупная серая соль, стояли граненые стаканы. Никто их не мыл, даже не ополаскивали — пили по очереди. Долгожданно умывались, мыли руки, ноги здесь же между путями из водопровода, предназначенного для заправки паровозов. Кое-кто прямо в одежде становился под холодную струю — дни стояли жаркие, а прохладная влага снимала усталость.
В Бобруйске, благодаря справке, данной в минуту прощания папой, нас, наконец, посадили в теплушку, следующую на Бахмач.
Дальше, до самого Курска я спала или дремала, потому память об этом отрезке пути какая-то смутная. На мягкой подстилке из соломы так хорошо было растянуться и дремать под стук колес. Эта теплушка, видимо, прежде перевозила лошадей, и острый, но такой мирный дух конюшни успокаивал и располагал к отдыху. И то, что виделось в широко открытую дверь вагона, по остроте не шло ни в какое сравнение с пережитым в последние дни, было из прежней мирной жизни. И эти картины теплого зеленого лета, менявшиеся за дверью вагона, тоже успокаивали. Все вокруг дремали…Страшная война уже рушила и заливала кровью страну на западе. Уже выступил Молотов с сообщением о вероломном нарушении Германией мирного договора и, наконец, — Сталин — с обращением к «братьям и сестрам» и обещанием, что «враг будет разбит, победа будет за нами», а мы все еще ехали и ехали в родной город.
Когда мы появились в доме у родителей отца в одежде с чужого плеча (поделились сочувствующие беженцам), в немыслимой не по размеру тоже чужой обуви, дедушка и бабушка заплакали, запричитали в голос.
В Курске нас ожидали два письма от папы. Эти весточки, полные острейшей тревоги о нас, желания помочь хоть чем-то, поддержать, вселить надежду на лучшие дни, стали началом регулярной переписки в семье — с фронта и на фронт. Как только появлялась малейшая возможность, перед боем или после него, ночью в окопе, потом в землянке при свете коптилки, иногда на клочках бумаги торопился отец сообщить «своим дорогим и ненаглядным», что жив и здоров, чтобы не волновались и берегли себя.
Вот самое первое письмо от 04.07.41 г.: «Мои дорогие родители, Лизочка и Вероничка! Пока жив и здоров. Все время беспокоюсь, как доехала ты, Лиза. Посылал телеграмму, но ответа не имею. Перевел по телеграфу 900 рублей, выслал аттестат. Слуцк занял немец и сжег его дотла. Но ничего, все у нас впереди. Как могу крепко вас всех целую. Берегите себя. Ваш Володя».
Через два дня 07.07.41 г. отец пишет более обстоятельное письмо. «Мои дорогие, родители, Лизочка и Вероничка! Пишу вам письмо с фронта, где зарвавшийся немец пытается всеми силами захватить нашу землю. Я послал вам 2 телеграммы, с просьбой сообщить, где Лиза с Вероникой. Но ответа не получил и не знаю, что думать. Успокаиваю себя только тем, что надеюсь: добрались до Курска благополучно. Позавчера через Гомель перевел вам деньги и аттестат, надеюсь, что вы все получите. Слуцк занял немец 26 июня и сжег его дотла. Я уходил оттуда одним из последних. Город представлял море огня. Да и. вообще, там, где проходит враг, ничего хорошего не остается. Но подошедшие силы нашей Армии скоро решат исход этого фашиста. Не волнуйтесь обо мне, обязательно увидимся здоровыми и невредимыми. Я пишу сейчас письмо, а состояние какое-то тупое, потому что слишком мало приходится отдыхать, а тем более спать. Все сейчас построено на нервах, да иначе и быть не может. Тяжело мне особенно оттого, что не могу пока получать от вас никаких известий, так как место мое не имеет определенности, я кочую. Но скоро все наладится и тогда жду от вас весточек.
Лизочка, не думай горевать о наших вещах, главное быть живыми и здоровыми, остальное все будет нажито. Самое главное, сейчас, Лизочка, приобрести теплое к зиме себе и Веронике. Ведь Веронике в этом году надо идти в школу. Если со школами будет плохо, так как они, наверное, взяты под госпитали, то пусть она побудет дома еще зиму. Об одном прошу — живите все вместе, дружно, одной семьей, вы вместе с родителями. Так вам будет легче, а мне спокойней. Ведь у меня сейчас как бы два фронта: первый — это немец, а второй — семья. Я постараюсь всеми силами, какие у меня есть, ликвидировать — первый. А уж вы постарайтесь навести полный порядок на втором. Как могу крепко вас целую, как и люблю. Берегите себя. Ваш Володя». Второе письмо передал из рук в руки однополчанин, командированный с заданием в тыл.
Весь ритм жизни в мирном еще городе был подчинен ожиданию почтальона. «Это случилось через час после утренней почты»... «Я пойду, когда дождусь вечернего почтальона». Смотрели на часы и с приближением «почтового» часа выходили за калитку всем домом навстречу почтальону.
Замирали у черной тарелки радио, вслушиваясь в вести с фронта. А они становились все печальнее. Наши войска с боями оставляли один населенный пункт за другим. Силы противника были «превосходящими», а бои упорными. Фронт приближался к нашему городу. Уже по нескольку раз в день радио оглушало город завывающими звуками сирены — начались учебные воздушные тревоги. По домам ходили общественники и объясняли, где и как рыть окопы-щели, чтобы прятаться там во время воздушных налетов.
И по-прежнему вся наша семья жила в ожидании писем с фронта от папы.
«22.07.41. Мои дорогие, горячо любимые деточки, Лизочка и Вероничка!
Пользуясь тем, что мой сослуживец отсылается в Курск, специально для связи с нашими семьями, спешу написать вам письмо. Я жив и здоров, так что не беспокойтесь. Бесконечно рад, Лизочка, что вы благополучно добрались до Курска. А сколько я передумал за это время, пока не узнал, что вы дома. Я представлял и крушение поезда от бомбежки и что вы не смогли сесть на поезд и ушли неизвестно куда. Но теперь я спокоен за вас, что пока вам не угрожает опасность. Как здоровье Веронички, скучает ли она о папе? Я очень скучаю и тоскую о вас. О себе мне писать нечего. Сама, Лизочка, представляешь, какая моя жизнь: день прошел благополучно — хорошо. Война разгорается не на шутку и, видимо, не на короткий срок. Сегодня ровно месяц войне, а сколько это внесло тяжких перемен во всю нашу жизнь. Я при всякой возможности стараюсь послать вам весточку, чтобы вы не волновались. Твою телеграмму, Лизочка, я не получил, а узнал о ней по телефону, сумел связаться с почтой в Чечетске. Слуцк весь сожжен. Жаль, конечно, что пропало все. Но главное сберечь здоровье и все наживем заново. Я думал, Лизочка, что ты поселилась жить вместе с моими родителями. Это было бы гораздо лучше со всех сторон и прежде всего в отношении безопасности: уйти из центра города на окраину. Вот сейчас я пишу бок о бок с Пашей Морозовым. Мы с ним спим рядом и как-то сдружились очень. Спать, конечно, приходится редко, но когда удается, мы стремимся создать удобства, « как дома» — вниз кидаем одну шинель, а другой укрываемся. Он сейчас тоже строчит письмо своей Зоечке. Пишем сейчас вам, а над головой кружит германский стервятник. Осточертели эти кровопийцы своим шумом и трескотней и «подарками» по полтонны весом. Но ничего, мои любимые, крепитесь и берегите себя, переживем все, а немцу в конце концов тоже мало не будет. Посылаю Вероничке деньжат на подарок. Напишите мне письмо большое-большое, в котором расскажите подробно, как добирались до Курска, как устроились, как здоровье ваше и родителей. Поцелуй, Лизочка, от меня мою доченьку, которой так не повезло с началом учебы в школе. Крепко вас целую, как и люблю. Ваш Владимир».
Через неделю мы получили еще письмо, написанное папой 31 июля. Это письмо пришло по почте и уже было просмотрено военной цензурой: отдельные строчки были замазаны черной тушью. Но так велико было желанье прочитать каждое слово, что все взрослые принялись разбирать зачеркнутое — и — разобрали. Под краской были имена погибших друзей и знакомых...
«Мои горячо любимые детки Лизочка и Вероничка! Эти дни я ожидаю от вас весточку, которую должен привезти Масловский. Я жив и здоров. Может быть, как говорится, провидение сохранит мне и дальше жизнь, и мы снова увидимся. А ведь я это знаю, что после разгрома проклятого фашиста будет совсем иная жизнь, так как угроза войны исчезнет. Будем надеяться на лучшее. Меня очень волнует, как вы живете, оставшись безо всего. А сейчас, наверное, трудно достать что-либо. Я к этому письму прилагаю справку, по которой вы получите подъемные для семей, эвакуированных из прифронтовой полосы. Берегите себя, я только и думаю о вас, болею душой. На днях встретил одного знакомого из Курска, он сказал, что на город был произведен воздушный налет и сброшены бомбы. Еще раз прошу, Лизочка, уйдите с центральной улицы к отцу. В его саду отройте щель, в которой скрывайтесь во время налета. Это спасет вас. Квартиру ты сможешь навещать, когда захочешь. В Курске тоже, наверное, никого не осталось — всех мужчин знакомых мобилизовали на фронт, Такую картину я наблюдаю здесь: в поселках и деревнях только женщины, старики и дети. Напиши мне, кто из знакомых взят на фронт, может с ними доведется встретиться. Пиши, дорогая женушка, чаще. Сейчас сообщаю адрес, по которому наконец, могу получать письма. Судьба некоторых наших знакомых до сих пор неизвестна. Например, Зои и Лени Лукиных. В последний день перед взятием немцем Слуцка Лукин говорил, что они ушли в лес, а дальнейший их путь ему не известен. А один сослуживец мне рассказывал, что 27 июня по дороге в Бобруйск к нему вышла из леса женщина, назвавшаяся Зоей, и сказала, что потеряла ребенка. Он ее отвез до Бобруйска, а дальше она пошла в направлении на Рогачев. По приметам, которые он назвал, это была как будто Лукина. Все разбежались и распылились так, что трудно, наверное, будет собраться всем вместе. Я бесконечно рад, что вам, моим дорогим, удалось доехать до Курска благополучно. Теперь я хоть спокоен, что вы рядом с родителями и в безопасности. Скоро разгромим гитлеровцев и будем снова все вместе. О большем и думать не стоит. Да! Еще одно печальное сообщение: убит капельмейстер полка, жена которого учила Веронику музыке. Ты его, конечно, помнишь. Вот уже скольких людей нет, это только из тех, кого ты знаешь! Но ничего нас еще много, а фашистам тоже достается хлестко. Когда наступает ночь, они поджигают в деревнях крайние хаты, чтобы освещать себя со всех сторон. То и дело пускают световые ракеты — боятся. Да им есть чего бояться».
Дальше в этом же письме идет продолжение, написанное на следующий день, то есть 1 августа: «Сегодня получил твое письмо и Вероничкино. Так же получил посылку. Очень обрадовался. Читал и перечитывал дорогие весточки. С огорчением понял, что у вас слишком много паники, в особенности от самолетов. Напрасно вы так боитесь. Я думаю, Лизочка, ты своим страхом только пугаешь дочку. Самолетам над Курском делать нечего, военных объектов, которые он ищет в первую очередь, в городе нет. Может, и налетит, но это не значит, что бомбы упадут на вас. Если ему бросать бомбы на голову каждого, у него не хватит пороху. Ведите себя спокойно, не поддавайтесь панике — все будет хорошо. Главное оборудуйте в огороде хорошую щель, чтобы стенки ее не осыпались. И в случае налета посидите там или выйдите из дома в сад и подождите, пока кончится тревога. Теперь вы можете писать мне сколько угодно, у меня есть адрес: Действующая Красная Армия. Полевая почтовая станция № 706, 21 ОБС Кучковскому. Буду вам писать часто, и вы поступайте так в свою очередь. Целую вас крепко, как люблю и скучаю. Ваш Владимир.
P.S. Если Веронике не придется учиться в этом году — не беда. Потом наверстаем. Ты, Лизочка, сама понемногу занимайся с нею. Главное сейчас — позаботиться о теплых вещах, ведь вы совсем раздеты, а впереди зима. Пишу, лежа на земле, поэтому получается коряво. Еще раз целую и обнимаю вас, моих дорогих».
Шел уже август. Ночи были прохладными. Но именно по ночам завывали сирены, возвещая о подлетающих к городу немецких самолетах. Мама будила меня, но чаще сонную в одеяле несла на руках к щели в огороде. Дождей, слава Богу, не было, а потому сидеть в этом окопе было просто неудобно. Зато утренний холодок и роса пробирали до костей, и сон как рукой снимало. И тогда всех охватывал леденящий страх от грохота рвавшихся где-то неподалеку бомб. Война догнала нас в родном городе.
Так устроен человек, что в самых тяжелых и тревожных ситуациях не покидает его чувство юмора, а смех помогает расслабиться, разорвать оковы страха. И тому подтверждение из нашей жизни в те дни. Как-то глухой ночью завыли сирены: воздушная тревога! Все вскакивали с кроватей. Каждый привычно хватал то, что собрано именно для него «на всякий случай»: рюкзак с одеждой, корзинку с едой, сумку с документами. Только дедушка все еще сидел на кровати. Бабушка торопила его: «Павлик! Ну, что же ты! Собирайся быстрее» «Леночка, — жаловался дед, — у меня так отекли ноги, что не могу всунуть их в ботинки. Бабушка в темноте (светомаскировка!) бросилась помогать деду. И вдруг громко-громко засмеялась, даже захохотала. Как давно в доме не было слышно смеха! «Павлик, ты же хочешь надеть мои туфли, да еще на каблуках!» Тут покатились со смеху все, и страх как будто отступил на мгновение. И после прозвучавшего «отбоя» мы продолжали смеяться и шутить по этому поводу.
И такое было, тоже ночью. Разбуженные сиреной все быстро собирались покинуть дом. Вдруг — оглушительный грохот: бомба разорвалась где-то совсем рядом. Задрожали стены нашего дома. Все закричали, выскакивая во двор. Бросились в щель, вырытую в огороде. Мама громко плакала и ни на минуту не выпускала мою руку — события нашей недавней дороги не отпускали ее...
После «отбоя», вернувшись в дом, в свете наступившего утра увидели на полу в кухне довольно большую лужицу. «Откуда это?», — удивился дед. «Наверное, Делька не удержалась от страха», — потупилась мама. Все заулыбались, но не стали дольше обсуждать случившееся. Так и осталась вина на Дельке — белоснежном шпице, любимце всей семьи, хотя дедушка прокомментировал событие с сомнением: «Что-то великовата лужица для собачки». И опять все рассмеялись, избавляясь от липкой паутины страха.
А с фронта по-прежнему приходили письма, полные заботы и тревоги обо всех нас. Видно было, что посреди смертельной опасности отец беспрестанно думал о своем, как он выразился, «втором фронте». Бодрый тон его писем, вера в победу над зарвавшимся врагом помогали нам переносить все свалившиеся в одночасье невзгоды.
«7.8.41 г. Дорогие мои, любимые Лизочка и Вероничка! Вчера послал вам справку о том, что вы являетесь семьей военнослужащего. Может она вам пригодится. А сегодня как никогда обуяла меня тоска, и вот я, выбрав подходящую минуту, чтобы рассеяться и одновременно чуть-чуть отдохнуть, решил написать вам письмецо. Положение у нас в общем тоже. Правда, немец уже не так активничает.
Видно начинает понимать, что слишком далеко зарвался. Но впереди еще предстоят с ним стычки и видно по всему — неслабые. Ему надо все ставить на карту и бить ва-банк, иного выхода у него нет. Но жути такой, как вначале, он нагнать не сможет: слишком хорошо мы поняли все его замыслы и коварства. Я здоров и чувствую себя неплохо, так что обо мне не беспокойтесь. Думайте о приближающейся зиме, а значит о теплой одежде. Вероничка спрашивает, что ей купить на присланные мною деньги. Так пусть купит себе валенки. А в следующий раз вышлю денег на пальто. Главное берегите себя, чтобы к моему возвращению вы были здоровы и невредимы. Я думаю, и таково мнение многих однополчан, что война не затянется надолго, ее исход должен решиться в скором времени. Пишите мне побольше и почаще, жду ваших писем как самого большого праздника. Здесь сейчас часто бывают грозы да с такими громовыми раскатами, что в ушах звенит. В это время я невольно улыбаюсь, вспоминая тебя, Лизочка, как ты бы бегала прятаться или искала бы в лесу заслонку, чтобы закрыть трубу. Вся память о счастливом прошлом так дорога! От себя и моих товарищей просьба: пришлите пачек 10 папирос. Просто заверните их в бумагу, никаких ящичков не нужно, и отправьте по этому же адресу. С папиросами здесь беда, а в минуты затишья так хочется закурить и вспоминать, вспоминать... Целую вас моих дорогих деток. Любящий вас Владимир».
А война, между тем, приближалась к Курску. Авианалеты на город стали частыми. Теперь уже и днем приходилось часами сидеть в земляной щели в огороде.
И однажды, в конце августа мама пришла с направлением на эвакуацию в город Свердловск, полученным в военкомате. Кто-то из отцовской воинской части, оказавшийся в командировке в Курске, передал в военкомат пожелание всех воюющих земляков — эвакуировать семьи военнослужащих подальше в тыл. Видимо, по соображениям цензуры этот совет нельзя было доверить письмам. И женщины засобирались в дорогу.
«24.8.41 г. Мои дорогие, любимые больше жизни родители, Лизочка, Вероничка! Всей душой болею о вас. Писать особенно нечего — просто, чтобы знали — я жив и здоров. Тяжело на душе, обидно за все, что мы теряем. Но не допускаю мысли, что враг сможет одолеть нас. Да и не будет этого! Лизочка, уезжая из Курска, возьми обязательно аттестат денежный в военкомате. Предъявишь его там, где остановишься. Обнимаю и целую вас всех и болею о вас всем сердцем. Крепко, крепко целую свою дочурку. Лизочка, сбереги Вероничку! Ваш Владимир».
Вот и подошел день отъезда. Дедушка и бабушка решили не трогаться с места — будь, что будет. А мы налегке (собирать в дорогу нечего) отправляемся на станцию. Народу на вокзале — не протолкнуться. В вагоны лезли буквально по головам, узлами, чемоданами расталкивая друг друга. Более удобные места, в вагонах доставались тем, кто посильнее и ловчее.
Мы оказались на открытой платформе, почти доверху загруженной рельсами. Только тронулся состав, как мы тут же почувствовали опасность своего положения. Платформа так болталась из стороны в сторону, что маме пришлось прижать меня к рельсам своим телом, а руками удерживать наш небольшой груз, состоящий из ватного одеяла, кое-какой одежды и почему-то кофейника. В будущем этому кофейнику предстояло стать важной деталью нашего быта.
Ехали долго без остановок. Ели лежа, чтобы не потерять устойчивость на платформе. Обходились без туалета — терпели. Ждали остановку. И когда, наконец, где-то в Лисках поезд остановился, высыпали люди изо всех вагонов. И не было даже обычного в таких случаях: «девочки — налево, мальчики — направо». Как бы исчезло чувство стыдливости или разнополости. Все были просто люди — без каких-либо различий. И снова быстрее по вагонам.
Дальше поезд следовал почему-то с частыми короткими остановками. Видимо, пропуская встречные составы, идущие на запад, на фронт. Эти составы были сплошь из теплушек. В широких открытых дверях сидели, свесив ноги, бойцы. Мы махали руками друг другу.
Во время коротеньких остановок, даже на станциях, никто не решался отлучаться от поезда далеко, чтобы не отстать. Так что через пару дней мы оказались без еды, съели все, что приготовила нам в дорогу бабушка. И все ехали-ехали...
И вот город Пенза. Большая станция, забитая составами. По вагонам нашего поезда пронеслось: стоять здесь будем не меньше суток! Со своим узлом, петляя между составами, кое-где пробираясь под вагонами, двинулись в город. Зашли в первый же попавшийся магазин, чтобы купить еды. И тут я впервые услышала: хлеб отпускают по карточкам. «Мама, пойдем сфотографируемся!» — заныла я. Ведь так хотелось есть. Какой-то военный, делавший покупку, попросил продавщицу отрезать от своей «по карточке» буханки половину и передал ее маме. «Вот мы и стали попрошайками» — горько вздохнула мама. А хлеб был такой вкусный, мягкий и душистый…
